Все так, ты говорил - и я ползу как тля, не ведая куда, среди паучьих гнезд, но чересчур глупа красавица Земля, чтоб я поверить мог в незаселенность звезд. Мы в мире не одни. Бессмыслено гадать, чей глаз глядит сквозь мрак на наш ночной содом, но если видит он - не может не страдать, не может не любить, не мучиться стыдом... Вселенная горит. В агонии огня смеются сонмы солнц, и каждое кричит, что не окончен мир, что мы ему родня, и чей-то капилляр тобой кровоточит...
Врачующий мой друг! Не вспомнить, сколько раз в отчаяньи, в тоске, в крысиной беготне ты бельма удалял с моих потухших глаз лишь бедствием своим и мыслью обо мне. А я опять тупел и гас - и снова лгал тебе - что я живу, себе - что смысла нет, а ты, едва дыша,- ты звезды зажигал над головой моей, ты возвращал мне свет и умирал опять. Огарки двух свечей сливали свой огонь и превращали в звук. И кто-то Третий - там, за далями ночей, настраивал струну, не отнимая рук...
Мы в мире не одни. Вселенная плывет сквозь мрак и пустоту - и, как ни назови, нас кто-то угадал. Вселенная живет, Вселенная летит со скоростью любви.
.
* * *
Я долго убивал твою любовь. Оставим рифмы фирменным эстетам - не "кровь", не "вновь" и даже не "свекровь"; не ядом, не кинжалом, не кастетом. Нет, я повел себя как дилетант, хотя и знал, что смысла нет ни малости вязать петлю как карнавальный бант, что лучше сразу придушить из жалости. Какой резон ребенка закалять, когда он изначально болен смертью? Гуманней было сразу расстрелять, но я тянул, я вдохновенно медлил и как-то по частям спускал курок, в позорном малодушии надеясь, что скучный господин по кличке Рок еще подбросит свежую идею. Но старый скряга под шумок заснул; любовь меж тем росла как человечек, опустошала верности казну, и казнь сложилась из сплошных осечек. Звенел курок, и уходила цель; и было неудобно догадаться, что я веду с самим собой дуэль, что мой противник не желает драться. Я волновался. Выстрел жил лет пять, закрыв глаза и шевеля губами... Чему смеешься?.. - Рифмы нет опять,
и очередь большая за гробами.
.
* * *
...А потом ты опять один. Умывается утро на старом мосту, вон там, где фонтан как будто и будто бы вправду мост, а за ним уступ и как будто облако, будто бы вправду облако, это можно себе представить, хотя это облако и на самом деле, то самое, на котором мысли твои улетели, в самом деле летят.
...А потом ты опять один. Есть на свете пространство. Из картинок твоей души вырастает его убранство. Есть на свете карандаши и летучие мысли, они прилетят обратно, только свистни и скорее пиши.
...А потом ты опять один.
Эти мысли, Бог с ними, а веки твои стреножились, ты их расслабь, это утро никто, представляешь ли, никто, кроме тебя, у тебя не отнимет. Смотри, не прошляпь этот мост, этот старый мост, он обещан, и облако обещает явь, и взахлеб волны плещутся, волны будто бы
рукоплещут, и глаза одобряют рябь.
А потом ты опять один.
.
* * *
Я садился в Поезд Встречи. Стук колес баюкал утро. Я уснул. Мне снились птицы. Птицеруки, птицезвуки опускались мне на плечи. Я недвижен был как кукла. Вдруг проснулся. Быть не может. Как же так, я точно помню. Я садился в Поезд Встречи. Еду в Поезде Разлуки. Мчится поезд, мчится поезд сквозь туннель в каменоломне.
.
* * *
В этой вечнозеленой жизни, сказал мне седой Садовник, нельзя ничему научиться, кроме учебы, не нужной ни для чего, кроме учебы, а ты думаешь о плодах,
что ж, бери,
ты возьмешь только то, что возьмешь,
и оставишь то, что оставишь.
Ты живешь только так, как живешь,
и с собой не слукавишь.
В этой вечнозеленой смерти, сказал Садовник, нет никакого смысла, кроме поиска смысла, который нельзя найти, это не кошелек с деньгами, они истратятся, не очки, они не прибавят зрения, если ты слеп, не учебник с вырванными страницами. Смысл нигде не находится, смысл рождается, дышит, цветет и уходит с тобою вместе
иди,
ты возьмешь только то, что поймешь,
а поймешь только то, что исправишь.
Ты оставишь все, что возьмешь,
и возьмешь, что оставишь.
.
* * *
...И этот дождь закончится, как жизнь... И наших душ истоптанная местность с провалами изломов и кривизн вернется в первозданную безвестность.
Там, в темноте, Предвечная Река к своим пределам тени предков гонит, и мечутся, как звери, облака под взмахами невидимых ладоней, и дождь, слепой, неумолимый дождь, питая переполненную сушу, пророчеством становится, как дрожь художника, рождающего душу.
...И наши голоса уносит ночь... Крик памяти сливается с пространством, с молчанием, со всем, что превозмочь нельзя ни мятежом, ни постоянством... Не отнимая руки ото лба, забудешься в оцепененье смутном, и сквозь ладони протечет судьба, как этот дождь,
закончившийся утром.
.
* * *
Плачь, если плачется, а если нет, то смейся, а если так больнее, то застынь - застынь, как лед, окаменей, усни.
Припомни: неподвижность есть завершенный Взрыв, прозревший и познавший свой Предел... Есть самообладание у Взрыва. Взгляни, взгляни - какая сила воли у этой проплывающей пылинки. Какая мощь - держать себя - в Себе, Собою быть - ничем не выдавая, что Взрывом рождена,
и что мечта всех этих демонят и бесенят,
ее переполняющих, единственная - Взрыв! - о, наконец, распасться, расколоться - и взорваться!..
Тому не быть. Торжественная сила смиряет их, и эта сила - Взрыв.
.
{Памяти любимого отца}
Судьба строки - предсказывать судьбу и исцелять невидимые раны публичной постановкой личной драмы. На твой спектакль (читай: автопортрет) входной билет хранится столько лет, насколько хватит выпитого неба. В грохочущих сосудах ширпотреба душа сгорает и летит в трубу... В двуспальном переплете, как в гробу, о перемене позы молишь слезно, хрипишь и рвешься - воздуха! - но поздно: ты промотался, ты истратил бронь, ты платишь за украденный огонь...
.
* * *
Районный психодиспансер внутри плюгав, снаружи сер. Я в этот дом служить засел. (А мир на волоске был, как и сегодня.) Для счастья не было причин. Там воздух был неизлечим. Ни пожалеть, ни удивить, а лишь отчасти придавить пятой господня.
.
* * *
Как беспробудно эта ночь темна. О жгучий холод, злой отец, спасибо ты научил нас разводить огонь.